Обычно с сожалением говорят, что на Михаиле Ломоносове его фамилия началась и прекратилась. Фамилия – да, линия потомства – нет. Дочь Ломоносова дала начало интересной женской линии, которая оставила в российской истории яркий след.
Михаил Ломоносов – русский гений, с которым мало кто в истории России может сравниться. Физик, химик, географ, художник, историограф, геолог, металлург, приборостроитель, поэт, теоретик (и практик) русского литературного языка с отходом от подражания византийской, польской и немецкой литературных традиций. Описание вклада потянет не на отдельную статью. на книгу или хотя бы большой раздел в ней, и таких книг, конечно, вышло уже достаточно.
Забытая за границей жена
Личная жизнь ученого была не такой разнообразной. Большую часть энергии Михайло Васильевич тратил на науку и, буквально, драки с окружающими. Женился он почти случайно, во время обучения в Мабурге, на немецкой девушке, дочери вдовы, у которой он снимал комнату. Девятнадцатилетняя Елизавета забеременела и родила от русского студента, так что Ломоносов «покрывал свой грех». Прожив в статусе молодого мужа меньше года, он уехал в Россию, никак не упоминал жену, не связывался с ней и не слал ей денег. В результате молодая жена решилась отправить российским властям официальный запрос о воссоединении с мужем. В аргументах у неё был не только венчаный брак, но и дети, дочь и сын.
Запрос Ломоносов подтвердил сразу, но понадобилось больше двух лет, чтобы жена доехала до мужа. За это время она перенесла болезнь и потерю маленького сына Ивана. Дочке Екатерине тоже не пришлось долго прожить – ее не стало вскоре после приезда с мамой и дядей в Россию. Через шесть лет после этой потери Елизавета родила от мужа дочь Елену. Эта девочка и положила начало женской линии ломоносовского потомства.
Имя ей выбрал лично Михаил Васильевич – в честь своей покойной матушки. Елена прожила только двадцать три года. Детство её прошло, в основном, в доме на берегу Мойки, где приглядывала за ней не только мать, но и двоюродная сестра по отцу, приглашённая им заведовать хозяйством (и заодно искать столичных женихов), Матрёна. В шестнадцать лет Елена осиротела: не стало ее отца.
Мать тем временем постоянно болела и не на шутку опасалась, что девушка вот-вот станет круглой сиротой. Она приискала Елене жениха, русского грека Алексея Константинова, мужчину двадцатью годами старше, зато личного библиотекаря императрицы Екатерины II. Этот недолгий брак дал жизнь одному сыну, Алексею-младшему, и четырём девочкам. Вероятно, частые роды и стали причиной смерти Елены.
Генеральша Раевская
Из всех четырёх дочерей Елены детей родила только старшая дочь Софья. Остальные, возможно, вообще не выходили замуж, хотя как минимум у одной были недурные покровители: её крёстной матерью была жена канцлера Воронцова, а крёстным отцом сам Потёмкин, тайный муж императрицы. А вот её старшей сестре Софье достались зато яркая греческая внешность отца и темперамент знаменитого деда , страстный, порывистый, даже немного агрессивный. Именно Софья продолжила линию своего деда.
В детстве она получила блестящее образование: после ухода Елены Алексей Константинов оставил службу, чтобы полностью посвятить себя детям, и отдавался процессу воспитания своего потомства весь и полностью, как делал буквально всё, за что брался. Современники Софьи вспоминают, что разговор с ней приносил невыразимое удовольствие.
Отец жалел дочь-сироту, не принуждал к выгодным и поспешным бракам, так что судьбу матери она не повторила. Когда Софья, наконец, объявила, что хочет замуж за молодого драгуна, с которым познакомилась на балу, Константинов дал избраннику дочери своё согласие и благословение. Вскоре сыграли свадьбу. Невесте было двадцать пять лет, жениху двадцать три. Он мог предложить ей статус жены полковника, она ему доход со своей половины деревни под Ораниенбаниумом. Вторая половина принадлежала сестре Софьи. Звали жениха, кстати, Николай Раевский.
Хотя это не считалось таким уж обязательным, Софья сопровождала мужа, куда бы служба ни направила его. В результате ей пришлось рожать своего второго ребёнка в военном лагере на Кавказе. Роды были трудные, акушерку взять негде, повивальной бабкой молодой женщины стал полковник фон-дер-Пален. Благо крови он не боялся, да и лошади у драгун, бывает, рожают. Девочку, выползшую на свет прямо в полковничьи руки, назвали Екатериной.
Состояние Софьи после родов было таково, что ей пришлось бросить походную жизнь. А вскоре после рождения дочери семью постигло несчастье – личным указом императора Павла Раевский был разжалован и исключён со службы. Семья уехала в деревню и некоторое время прожила в бедности, пока мать Раевского не выделила ему из своей собственности большое имение. В нём бы и прожить семье Раевских в безвестности и идиллии (Николай так любил жену, что даже, когда она болела, лично ухаживал за ней, как сиделка). Но грянул 1812 год, тот самый, который Раевского прославил и сделал генералом. А Софью, по законам языка тех времён – генеральшей.
На фронте сражался не только муж Софьи, но и её шестнадцатилетний сын Александр. Более того, Раевская приехала к нему на позиции с его одиннадцатилетним братом, Николаем, и мальчик тоже принял участие в сражениях. С полного благословения матери – за тем, мол, и привезла. Впрочем, отец позже отрицал, что мальчишки были на поле боя. Не изверг же он! Но легенда разошлась моментально. За подвиг матери и жены (так это воспринималось в те времена) Софью наградили орденом Святой Екатерины малого креста. Мужу её император предлагал графский титул, но Раевский предпочёл обеспечить будущее дочери, а не сына: сын мог добыть титул и собственной службой. Он испросил для дочери место фрейлины. Прошение было удовлетворено.
В те времена служба фрейлины была единственной доступной российской женщине службой и одной из немногих возможных карьер наряду с монастырской, писательской или педагогической. Фрейлины получали жалование и подарки, они знакомились с лучшими потенциальными женихами страны, но порой терпели лишения и неудобства, обеспечивая нормальный быт своей госпоже, и часто становились объектом домогательства.
В итоге три из четырёх переживших детство дочерей Софьи поступили, одна за другой, на придворную службу. Очередной счастливый поворот, на котором можно было бы закончить рассказ о генеральше Раевской. Но после 1812 года был другой громкий год, 1825. Под следствием как подозреваемые в причастности к восстанию декабристов оказались оба сына Раевской. Их оправдали, зато был приговорён к каторге по тому же делу её зять. И, к негодованию Раевской, в Сибирь за ним отправилась дочь Мария.
Это сейчас поступок жён декабристов считают лишь знаком супружеской верности, а в то время он был политическим жестом, который мог иметь последствия для всей семьи. Отправляясь за мужем, жена декабриста признавала, что разделяет его убеждения, и так и было.
От всех переживаний генерал Раевский ушел из жизни уже в 1929 году, не дотянув двух лет до шестидесятилетия. Вдова его оказалась в прискорбном положении и была вынуждена просить помощи у Пушкина. Друзьями они двое никогда не были, так что её просьбу поэт воспринял как жест крайнего отчаяния и был прав. Пенсия по уходу мужа была назначена ей ничтожная, незамужние дочери лишились места фрейлин как родственницы неблагонадёжных лиц, и три женщины оказались в ужасном положении.
В конце концов им выхлопотали пенсию в размере полного жалования покойного мужа и отца, и они уехали в Италию под предлогом поправки здоровья. Попросту с царских глаз долой. Прожила Софья ещё немало лет и ушла из жизни в семьдесят пять от водянки.
Декабристки
Две из дочерей Раевской так и остались незамужними и бездетными. Зато другие две вошли в историю как декабристки. Екатерина, та самая, чьей повивальной бабкой стал фон дер Пален, была женой Михаила Орлова, Мария – супругой Сергея Волконского. Обе они были, конечно, знакомы с Пушкиным. Много позже Мария будет утверждать, что в «Евгении Онегине» Пушкин тайно излил свою любовь к ней. Однако единственное время, когда они с Пушкиным достаточно плотно общались, приходится на её детство, а Пушкин увлекался исключительно взрослыми дамами. Впрочем, именно в этом иные и видят основу для сюжета «Онегина». Ведь и Татьяну Евгений воспринимал как полуребёнка.
А вот Екатерина Раевская (в замужестве Орлова) до свадьбы, во время общения на Кавказе, довольно много беседовала с Пушкиным, даже спорила с ним, и всё о литературе. В письме брату поэт писал про дочерей Раевского: мол все они прелесть, старшая – женщина необыкновенная. «Признаюсь, одной мыслью этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете, и всей нашей публики», – это тоже о Екатерине.
Когда Екатерина вышла замуж в двадцать четыре года за Орлова, одного из молодых героев 1812 года, он уже давно состоял в литературном обществе «Арзамас». Неудивительно, что после свадьбы общение поэта с Екатериной на нет не сошло, хотя и стало более опосредованным. Теперь, приходя в гости, Пушкин больше обращался к её мужу. И всё же Екатерину не игнорировал. В одном из писем он сознавался, что Марину Мнишек в «Борисе Годунове» списал именно с неё.
После восстания декабристов налаженная прежде жизнь Екатерины Орловой и Марии Волконской разрушилась. Орлова полгода продержали в Петропавловской крепости, а позже выслали в имение с запретом въезжать в Москву или Санкт-Петербург. Екатерина, конечно же, уехала с ним. Перед тем она успела пойти проститься с сестрой Марией. Муж Марии был приговорён к казни через отсечение головы, но потом император заменил ему казнь ссылкой в Сибирь, на рудники.
Последний раз разговаривая с сестрой, Екатерина узнала, что у Марии даже шубы нет, и тут же скинула со своих плеч тёплый, на меху, салоп. Дала с собой мотки шерстяных ниток – вязать, что понадобится, а ещё рисунки и книги – обживаться на новом месте. В деревне с мужем Екатерина жила дружно, поразив навестившего её отца тем, что в таком унылом месте и при скудости средств Орловы сохраняют весёлость духа и нежное обращение друг с другом.
Марии пришлось тяжелее. Почти весь путь в Сибирь она голодала. Станции тогда держали буряты и предлагали проезжающим только свои блюда, которых её желудок не мог перенести. Несмотря на то, что сама Волконская арестанткой не была, каждый её шаг был жёстко регламентирован начальством каторги. Зато считается, что именно приезд Марии спас её мужа, который страдал от жестокой депрессии и угасал на глазах.
Её же ужаснули кандалы, в которые он был закован, и хижина, в которой ей пришлось жить с Трубецкой. Мария спала на матрасе, изголовье которого упиралось в стену, а изножье – уже во входной порог. Горничных разместить было негде, условия им решительно не нравились, и Волконской с Трубецкой пришлось их отослать и учиться самим вести хозяйство, как смогут.
Зато неожиданно нашлось место для клавикордов, их с собой Марии запаковала сестра Волконского. Та обнаружила музыкальный инструмент уже в пути. По крайней мере, вечера в Сибири клавикорды очень скрашивали.
А вечера были голодными. Мария привезла с собой какие-то деньги, как и Трубецкая, но кончились они довольно быстро, у Трубецкой и того раньше, так что Мария кормила подругу по несчастью. Несмотря на это, обе женщины старались отнести поесть мужьям. Когда Волконский с Трубецким поняли, что объедают жён, то прекратили брать у них продукты. Тем временем свёкры Волконской слать содержание не спешили.
Некоторое время перед декабристками без шуток маячил призрак голодной кончины. Их жизнь была бы бесконечным адом, если бы не музыка, привезённые с собой Волконской книги и вечерние разговоры с мужьями через тюремное окошко. Притом к окну приближаться запрещалось. Мария садилась на камень поодаль и оттуда разговаривала со своим Сергеем. Позже она написала мемуары о своей жизни в ссылке (и не только).
В тридцать первом году обоим декабристам досталось императорской милости. Орлов с семьёй переехал в Москву. Волконский же перебрал несколько разных поселений, пока не зажил в Иркутске. Изумляя людей своего, по праву рождения, круга, он плотно занялся хозяйством, ел с мужиками, ходил с мужиками, говорил с мужиками и вообще принципиально опростился.
Пока муж Волконской опрощался и ел серый хлеб с мужиками, сама Волконская открыла салон – и посещать его считали честью все представители иркутского общества. Обращались все с Волконской очень уважительно. Правда, когда Мария забылась и посетила Иркутский девичий институт (то есть школу-пансионат), то налетела на неприятности: как жене ссыльного, ей запрещалось бывать в местах, предназначенных для воспитания юношества.
А что было дальше?
Дочь Екатерины Орловой Анна, зачатая как раз в роковой 1825 год, стала женой князя Владимира Яшвиля, потомка обрусевших грузинских князей Иашвили. Он был известен как мужчина честный и добрый, так что ещё после помолвки браку Анны предрекали счастье, несмотря на то, что Яшвиль был только ротмистром. Оба были в расцвете молодости, двадцать лет ей и двадцать девять ему, и любили друг друга.
Яшвиль дослужился до чина генерал-майора и умер в сорок девять лет. Анна после его смерти нашла себе место начальницы девичьего института, но продержалась там только два года. Младшая дочь Яшвилей Павла стала поэтессой, и, увы, прожила только двадцать пять лет. Её старшая сестра Софья вышла замуж за волынского губернского предводителя дворянства Сергея Уварова. Обе их дочери были фрейлинами, причём одна, Прасковья, уже в эмиграции. Фрейлиной была и сестра Софьи и Павлы Мария.
Мария Яшвиль, кстати, замуж не выходила (это раньше встречалось чаще, чем в наше время). Она была сестрой милосердия в Первую Мировую. Ушла из жизни в 1927 году в эмиграции, в Праге, шестидесятипятилетней. Её племянница Анна Уварова дожила только до двадцать одного года и революции не увидела, зато Прасковья Уварова (в браке — Эрдели) дожила до 1982 года, успев стать современницей Гагарина, Высоцкого и многих других знаковых персон.
«Буду дольше жить благодаря ей». Нечаянное счастье Бориса Галкина